Ампутация всегда была для меня чрезвычайно болезненной.
Она сидит напротив меня, ест свой маффин-блонди, пьет свой чай из картонного стаканчика, внутри меня тугими кольцами сворачивается боль. Боль саднит горло и носоглотку, сжимает сердце.
Наши плоскости больше не пересекаются.
Она спрашивает:
- Ты что, плачешь?
Я говорю "нет", я вру, но ложь эта имеет основу, я просто реву всякий раз, когда мне приходится выяснять с кем-то отношения, это не имеет ничего общего с ней и ее блонди.
Домой я еду, дожимая заряд в телефоне до нуля, слушаю музыку до тех пор, пока она действительно не закончится.
Не могу уснуть, лезу на стену.
Башня: что-то разваливается у тебя внутри на куски и ты чувствуешь, как откалывается и падает каждый обломок.
Утром я лежу на резиновом коврике в общем зале посреди людей, смотрю на солнечный зимний свет, выдыхаю ртом боль из области анахаты, слушаю далекий колокольный звон.
После я становлюсь множеством людей.
Самым важным становится не то, что было вчера, а то, что ты должен позволять вещам происходить. Дать кому-то дойти, простить, долюбить, умереть. Потому что это должно произойти. Это не то, что тебе говорят делать, это то, кто ты сейчас есть и то, что ведет тебя за собой. И это не произносят вслух даже тогда, когда ты садишься рядом на стул, прислоняешься затылком к стене и выдыхаешь: все закончилось.
Баланс восстановлен.
И это вымывает из тебя последнее.
Эта ампутация произошла для меня довольно легко: в голове только звучит звук ее шагов, да слабый холодок пустоты там, где было наполнено.
Башня: ты чувствуешь легкость повсюду. Это должно было произойти и это произошло.
Краем сознания я чувствую вину и стыд: она так много для меня сделала, эта красивая высокая девочка, так и не ставшая для меня близкой. Мне, наверно, трудно принять то, что для меня так будет легче. Мне, наверно, странно принять то, что мы еще не раз будем сидеть за картонным стаканчиком кофе или чая, совсем другие друг другу люди.
Но - нужно позволять вещам происходить.